Возможно, это только легенда. Во французских и английских источниках я нашел лишь подтверждение самого факта ремонта могилы Лаэннека в том году – не более. Возможно, я плохо искал. Но даже если не было тысяч французов, прыгающих в могилу, сама история отражает отношение местных жителей к этому врачу. И это более чем через 100 лет после его смерти! Это как если бы сейчас было паломничество в мавзолей Пирогова или на могилу Образцова…

Что же сделало Лаэннека особенным для жителей Дурнене-Плоаре?

В науке Лаэннек весьма известен. В 14 лет он закончил школу и стал учиться медицине. В 18 лет ушел добровольцем в республиканскую армию и стал служить в качестве помощника хирурга. В 20 лет (в 1801 г.) он стал учеником личного врача Наполеона Корвизара (который семиотика, перикардит и клапанные пороки сердца). До возраста 23 лет Лаэннек открыл перитонит как отдельный синдром, цирроз – как отдельную болезнь (и дал циррозу его имя; алкогольный цирроз, кстати, до сих пор называют циррозом Лаэннека), дал меланоме ее название и открыл, что она может давать метастазы.

Конечно, главное открытие Лаэннека было в диагностике. В те времена дети часто играли, приставляя ухо к бревну, пока товарищ царапает чем-нибудь, например, булавкой, по другому концу этого бревна. Звук получался громким и отчетливым. Лаэннек вспомнил об этих играх, когда его в 1816 г. пригласили к некой тучной даме, страдавшей, судя по всему, болезнью сердца. Из-за слоя жира ощупывание и простукивание ничего не дали. Далее надлежало послушать ухом, но дама была к тому же еще и весьма молода и стыдлива. Тогда Лаэннек свернул в трубочку лист бумаги (это по его словам, но, скорее всего, это был не листок, а тетрадь) и приставил его к области сердца. Ко второму концу он приложил ухо. И был поражен тому, насколько громко и четко был слышен стук сердца – гораздо лучше, чем если прикладывать ухо непосредственно к грудной клетке.

(Теперь часто можно прочитать, что этой первой пациенткой была компаньонка матери Лаэннека и что в это компаньонку Лаэннек был влюблен. Называют даже имя. Вот только компаньонка матери Лаэннека с этим именем умерла в 1799 г., за 17 лет до описываемого события. Так что лучше придерживаться версии самого Лаэннека – «некая молодая тучная дама».)

Открытие так поразило Лаэннека, что в тот же день он подобным способом прослушал более 100 пациентов в больнице, которой заведовал.

Трубочка из тетради оказалась недолговечной. Особенно, если слушать сотню больных. Лаэннек решил соорудить такую же трубочку, но из чего-нибудь более стойкого. Он перепробовал множество материалов – от камыша до каштана (о, Франция!), от стекла до стали, благо сам не был белоручкой. Конечным результатом его изысканий стал ровный полый цилиндр 12 дюймов в длину и 1,5 дюйма в ширину из орехового дерева (на фото - добавлен только еще медный кожух). Просто цилиндр – никаких ухищрений и усовершенствований!

(Иронично, что Лаэннек отверг сталь как материал для своего устройства, потому что сталь «холодная при прикосновении к коже, особенно после мороза», но потомков его изобретения до сих пор часто делают именно из стали.)

Свой прибор Лаэннек назвал «цилиндр». Всю свою жизнь, уже официально употребляя совсем другое название, Лаэннек время от времени все равно скатывался на название «цилиндр». Другие названия, которые он перепробовал, были:

* сониметр (измеритель звука),
* пекторилок (говоритель груди),
* медицинский рожок,
* торацилок (опять «говоритель груди», но с другим латинским корнем),
* торацископ (осматриватель груди).

Дяде Лаэннека Гийому (который был учёному как отец) название «осматриватель груди» понравилось, и он «поиграл» с разными корнями, в конце концов заменив латинский корень на греческий. Так вместо «торацископа» появился «стетоскоп». На том и остановились.

Новый диагностический прибор дал взрыв новым открытиям. Лаэннек описал везикулярное, бронхиальное и амфорическое дыхание, «металлический звон», шум в сердце, «кошачье мурлыканье», шум трения перикарда, звуки аневризмы аорты. Лаэннек вдруг с удивлением обнаружил, что может связать анатомию сердца с тем, что слышит. Например, первый тон несомненно связан с закрытием клапанов сердца. У живого человека можно «услышать» эмфизему, пневмоторакс, отек легких, бронхоэктазы, туберкулез легких. Кстати, именно стетоскоп впервые в истории позволил ставить прижизненный диагноз туберкулеза, отличая это заболевание от всех остальных «пневмоний».

Из истории болезни тех времен. К Лаэннеку обратилась 27-летняя пациентка с лихорадкой и кашлем. И все бы ничего, но дама никак не могла замолчать. Рот не закрывался. Она не могла не говорить. А как слушать, если пациентка беспрерывно болтает? Лаэннек делал замечания, пытался ловить паузы между фразами, но ничего не помогало. И тут обнаружилось, что голос в определенной точке груди звучит в разы громче и четче. Как такое может быть? Это было похоже на то, как кричать в большую посудину, – звук возвращается громким. Лаэннек предположил, что в этом месте в легких находится туберкулезная каверна. Через год на вскрытии этой пациентки именно там каверну и обнаружили.

Мир звуков человеческого тела, который открылся перед Лаэннеком, был столь огромен, безграничен, что казалось, теперь врач может «смотреть» внутрь больного и «видеть» его органы и его болезни. За 3 года Лаэннек услышал столько, что это не смогло поместиться в одной книге и пришлось издавать его труд в двух томах (1819). К каждому экземпляру первого издания прилагался стетоскоп. А кто их делал? Один-единственный человек – сам Лаэннек. Так что пока типография печатала его монографию, Лаэннек стоял за токарным станком.

Реакция медицинского сообщества была странной. Официально – холодной (к тому времени Лаэннек уже порвал с миром наполеоновских медиков, а они были основой французской медицинской науки и в посленаполеоновские времена). А неофициально – каждый счел необходимым сходить к Лаэннеку и попросить у него стетоскоп. Париж большой, и Лаэннек несколько лет каждый вечер становился к токарному станку – иначе с наплывом желающих было не справиться. (Кстати, Лаэннек точил стетоскопы до самой своей смерти. Когда он умер, в его мастерской нашли несколько десятков стетоскопов на разных стадиях готовности.) Дошло до того, что в стетоскопоманию включились даже пациенты – они осознанно выбирали врачей со стетоскопом и избегали врачей без оного.

Стандартный набор парижского врача на выпуск из медшколы в 1820-е: руководство Лаэннека за 15 франков и стетоскоп. Если сделанный самим Лаэннеком – бесценный, если «подделка» – то 3 франка. Такой набор (18 франков) – это 200 долларов в наше время.

Теперь врача оценивали как музыканта – по слуху, и это вновь подтверждало старую истину: медицина – это не наука и не ремесло, это искусство.

Составитель медицинской энциклопедии Мера писал, что аускультация (т.е. выслушивание) при помощи стетоскопа восхитительна, только жаль, что теперь врачи могут утратить виртуозные навыки диагностики по пульсу, цвету мочи и запаху кала. В наши времена, спустя двести лет, профессора в медуниверситетах вот так же жалуются, что молодая поросль в современных больницах сразу кидается к УЗИ и МРТ, так и не взглянув на пациента. Ответ Лаэннека на слова Мера был таков: «Это все равно что отказываться ездить по Парижу в кабриолете из опасения утратить навык перепрыгивания через лужи на тротуаре».

За границей первыми стали пользоваться новым изобретением врачи английского военно-морского флота. Съездить в Париж и вернуться оттуда с цилиндром Лаэннека стало для них не просто модой, а признаком шика.

А у Лаэннека прорыв следовал за прорывом. Главная болезнь того времени – туберкулез, и его оказалось довольно просто диагностировать с помощью стетоскопа. Собственно именно Лаэннек и назвал чахотку «туберкулезом». Интересно, что на вскрытиях туберкулезных больных Лаэннек сам заразился этой болезнью, но долго не хотел признавать этого, пока его брат, воспользовавшись его же изобретением, не прослушал все описанные им же самим признаки запущенного процесса. От туберкулеза Лаэннек и умрет в 1826 г., через 10 лет после своего изобретения.

Было ли изобретение стетоскопа причиной, из-за которого бретонцы спустя и сто лет после смерти помнили и любили Лаэннека, а также, возможно, прыгали в его могилу? Мог ли средний житель бретонской глубинки оценить эпохальность открытия земляка?

Наиболее вероятно, дело было в другом. Лаэннек был для бретонцев олицетворением бретонскости. Он свободно говорил на кельтском языке (и даже написал в юности поэму на этом языке). Но этого мало. В молодости Лаэннек стал центром скандала, из-за которого ему пришлось «поляризоваться», занять четкую позицию, которая совпала с тем, как бретонцы представляли себе идеального бретонца.

В Париже наполеоновских времен врачи делились на три круга по возрасту: старики, «застрявшие» в дореволюционных, королевских временах; среднее поколение сподвижников Наполеона и, наконец, молодежь, тоже, вроде бы, поддерживающая императора и его окружение, но поддерживающая критически.

Все обострилось, когда Лаэннек, представитель медицинской «молодежи», и Дюпюитрен (который контрактура Дюпюитрена), представитель наполеоновских «зрелых» врачей, поссорились из-за меланомы и вообще опухолей.

(Дюпюитрен, кстати, вошёл в историю, как самый богатый врач всех времён и народов. В те времена у него было несколько миллионов(!) – по крайней мере 3 миллиона, поскольку когда свергнутому Карлу X понадобились деньги, Дюпюитрен предложил королю миллион франков, заявив, что у него есть еще миллион для дочери и еще один – на старость. Три миллиона тогдашних франков – это, между прочим, 600 кг золота (35 млн долл). А скорее всего, этих миллионов-то было больше, чем три! И это только на лечении больных! Никаких немедицинских доходов!)

В самом начале XIX века Лаэннек был учеником и сотрудником Дюпюитрена. Лаэннек считал, что Дюпюитрен украл у него идею разделения опухолей на доброкачественные и злокачественные и описание маланомы. Дюпюитрен считал, что украл как раз Лаэннек. Как бы то ни было, случился публичный скандал, и Лаэннек был вынужден противопоставить себя «зрелым» наполеоновским врачам. И оказался среди таких же, как он, бунтующих молодых медиков. Многие из медицинской молодежи тогда открыто выражали разочарование в «солдатах империи».

Молодые бунтовщики все делали наоборот: бесплатно лечили бедных, публично критиковали императора, учили мертвые языки и читали Гиппократа в оригинале, бравировали своей крепкой католической верой, испытывали все новое не на бедняках, а на ком придется – без выбора по признаку платежеспособности.

Когда папа Пий VII приезжал в Париж венчать Наполеона на императорский трон, ему представили главу студентов-католиков, и это, конечно, оказался Лаэннек. Папа назвал Лаэннека «чудом».

Неожиданно вот эта позиция «делать все наоборот» снискала бунтующей медицинской молодежи немалую поддержку не только в религиозной французской глубинке, но и в самом Париже, где, как выяснилось, было полно затаившихся противников режима. Именно среди этих противников Лаэннек и оказался нарасхват – получить его услуги хотел каждый. «Лаэннек – мой лечащий врач» стало одним из признаков приверженности католицизму и пассивной оппозиции императору.

В 1809 г. парижский кардинал сделал Лаэннека своим личным врачом, и Лаэннек впервые почувствовал себя состоятельным человеком. Когда Париж наводнили раненые из отступающей армии Наполеона, Лаэннек собрал в одной больнице всех бретонцев (их язык все равно никто, кроме него, не понимал) и лично лечил их всех – не забывая, конечно, при этом ежедневно приглашать в палаты бесчисленных католических священников.

Когда Париж пал, Лаэннек вдруг оказался главным среди медиков, угодных новому режиму (и получил в управление лучшую парижскую больницу). Если в 1805 г. Лаэннек получал гонорар 4 франка за лечение больного-астматика, то в 1808 его гонорар вырос до 3400, а в 1822 кто-то заплатил ему 43 тысячи. (Для понимания – это не за осмотр или один прием, это за лечение «до победы».) У Лаэннека лечились умирающая мадам де Сталь, Шатобриан (тот самый), будущая королева (супруга Карла X). И при этом Лаэннек даже в эти годы продолжал вести бесплатный прием бедняков, и так уж получалось, что это часто были бретонцы.

Похоже, это любовь к Бретани и бретонцам, это жизнь «по-бретонски» в сочетании со славой и богатством и сделали Лаэннека легендой, пережившей самого Лаэннека и сохранявшейся по крайней мере и через сто лет после его смерти. Ну а прыгание в могилу – это символ, пусть даже этого на самом деле и не было.

Eduard Kanalosh