Дональд понимал, что шансов у него мало, но настроение было подходящее, сил полно, делать все равно нечего, а вся докучливая работа осталась позади. Сейчас он вознаградит себя. Если удастся.

Самолет приземлился, Дональд ступил на землю, летняя ночь прерий поглотила его, и он пошел к глинобитному домику на краю аэропорта, выстроенному в духе старых железнодорожных вокзалов. Он не знал, жива она или нет, по-прежнему ли в этом городе и какую носит фамилию. Он волновался все сильнее, когда листал телефонную книгу, отыскивая номер её отца, который за эти двадцать лет вполне мог умереть.

Нет. Судья Хармон Холмс — Хиллсайд, 3194.

Он попросил позвать мисс Нэнси Холмс. Женский чуть насмешливый голос ответил:

— Нэнси теперь миссис Уолтер Гиффорд. А кто её спрашивает?

Но Дональд повесил трубку. Он выяснил, что хотел, а времени у него было всего три часа. Он не помнил никакого Уолтера Гиффорда — и когда листал телефонную книгу, снова встревожился. Она ведь могла, выйдя замуж, переехать в другой город.

Нет. Уолтер Гиффорд — Хиллсайд, 1191. Он облегченно вздохнул.

— Я слушаю!

— Здравствуйте. Можно попросить миссис Гиффорд? Это говорит её старый знакомый.

— Я вас слушаю.

Он сразу узнал — или это только почудилась ему? — своеобразное очарование её голоса.

— Это говорит Дональд Плант. Мы с вами виделись в последний раз, когда мне было двенадцать лет.

— Да? — с вежливым удивлением спросила она; но он так и не понял, рада ли она и узнала ли его.

— Дональд! — повторила она. Теперь в её голосе слышалось нечто большее, чем просто попытка вспомнить. — …Когда ты возвратился? — Потом теплее: — Где ты?

— На аэродроме. Через несколько часов улетаю.

— Так приезжай.

— А не поздновато ли?

— Господи, нет, конечно! — воскликнула она. — Я сижу дома одна, тяну виски с содовой. Скажи шоферу…

По дороге Дональд перебирал в памяти их разговор. Его слова «на аэродроме» доказывали, что он по-прежнему богат и респектабелен. Нэнси одна — и это могло означать, что она теперь не очень привлекательная особа и у нее нет друзей. Муж, возможно, в отъезде или уже спит. И может быть, оттого, что мысленно он всегда видел её десятилетней девочкой, упоминание о виски покоробило его. Но он тут же с улыбкой подумал, что ведь ей уже около тридцати.

Дорога свернула к дому, и в дверях освещенной комнаты возникла прелестная темноволосая женщина со стаканом в руке. Он наконец воочию увидел её, вздрогнул и, выходя из такси, спросил:

— Миссис Гиффорд?

Она включила свет над подъездом и не отрываясь глядела на него широко открытыми, испытующими глазами. Потом сквозь недоумение проступила улыбка.

— Дональд, это и правда ты! Как мы все меняемся. Вот это встреча!

Они вошли, перебрасываясь ничего не значащими фразами, повторяя: «Сколько лет, сколько зим», — и у Дональда екнуло сердце. Отчасти оттого, что ему представилась их последняя встреча, — когда она, задрав нос, проехала мимо на велосипеде, — а отчасти из страха, что говорить будет не о чем. Как на сборе бывших однокашников: чувствуешь, что прошлого не вернуть, и изо всех сил скрываешь это в суете шумного веселья. Он с ужасом понял, что эта встреча может оказаться тягостной и пустой. И очертя голову начал:

— Ты всегда была хорошенькая. Но я не ожидал, что ты стала такая красавица.

Это подействовало. Он вовремя сообразил, что к чему, сделал смелый комплимент, и из скучающих друзей детства они превратились в малознакомых людей, которые нравятся друг другу.

— Хочешь виски? — спросила она. — Нет? Не подумай, ради бога, что я пью втихомолку, просто сегодня меня заела хандра. Я ждала мужа, а он дал телеграмму, что задерживается на два дня. Он очень милый, Дональд, и очень красивый. Вроде тебя, и волосы такие же, — она запнулась, — по-моему, он увлекся кем-то в Нью-Йорке, не знаю…

— Глядя на тебя, этому не поверишь, — сказал он. — Я был женат шесть лет и, было время, точно так же мучил себя. Но в один прекрасный день раз и навсегда покончил с ревностью. Когда моя жена умерла, я понял, что это было правильно. Теперь в памяти осталось только хорошее — ничто не испорчено, не запачкано, не за что корить себя.

Она внимательно смотрела на него, участливо слушала.

— Сочувствую, — сказала она. И, выждав сколько положено, продолжала: — Ты очень изменился. Ну-ка, повернись. Я помню, отец говорил: «У этого парня есть голова на плечах».

— И ты не поверила?

— Нет, я задумалась. До тех пор я считала, что у всех есть голова на плечах. Мне это запомнилось.

— А что ещё тебе запомнилось? — спросил он улыбаясь.

Нэнси вдруг встала и быстро отошла на несколько шагов.

— Ну, это уже нечестно! — с упреком сказала она. — Наверное, я была испорченной девчонкой.

— Вот уж нет, — твердо сказал он. — Знаешь, пожалуй, я все-таки выпью.

Нэнси наливала виски с содовой, все ещё отвернувшись, и он сказал:

— Ты что думаешь, другие девчонки никогда не целуются?

— А ты о чем-нибудь другом можешь говорить? — спросила она. Но тотчас, смягчившись, добавила: — А чего, там! Все равно было хорошо. Как в песне поется.

— А помнишь, как катались на санях?

— Ещё бы! А пикник у этой, у Труди Джеймс? И ещё в Фронтенаке в то… ну, в общем, летом.

Сани он помнил лучше всего — как он целовал её холодные щеки на соломе в углу саней, а она смеялась, запрокинув голову к белым, холодным звездам. Другая парочка сидела к ним спиной, и он целовал её тонкую шею и уши, но ни разу — губы.

— И ещё вечеринка у Маков, где играли в почту, а я не пошел, потому что болел свинкой, — сказал он.

— Я не помню.

— Ну как же, ты была там. И тебя целовали, а я с ума сходил от ревности… С тех пор я никогда так не ревновал.

— Странно, не помню. Может быть, я старалась забыть.

— Но почему? — удивился он. — Мы были совсем невинные дети. Знаешь, Нэнси, когда я рассказывал жене о своем детстве, я всякий раз говорил ей, что любил тебя почти так же, как её. Но, наверное, не почти, а так же. Когда мы отсюда уехали, ты у меня застряла в сердце, как заноза.

— Тебя это так… так глубоко задело?

— Ещё бы! Я… — Он вдруг сообразил, что они стоят в двух шагах друг от друга и он говорит так, словно и сейчас влюблен в нее, а она смотрит на него — и её губа полураскрыты, а глаза затуманены.

— Говори, — сказала она. — Стыдно признаться, но мне приятно тебя слушать. Я не знала, что ты тогда так страдал. Мне казалось, что страдала только я.

— Ты! — вскричал он. — Неужели ты не помнишь, как бросила меня возле аптеки. — Он рассмеялся. — И ещё показала мне язык!

— Совершенно не помню. Мне казалось, что это ты бросил меня. — Её рука легко, словно в утешение, опустилась на его руку. — У меня наверху альбом с фотографиями, я его не открывала целую вечность. Пойду разыщу.

Минут на пять Дональд остался один и думал, как безнадежно по-разному люди помнят одно и то же событие и ещё, что взрослая Нэнси столь же пугающе влечет его к себе, как влекла девочкой. За полчаса у него в душе появилось чувство, которого он не испытывал с тех пор, как умерла жена, и не надеялся, что ещё испытает когда-нибудь.

Сидя рядом на кушетке, они открыли альбом. Нэнси поглядывала на него и счастливо улыбалась.

— Это все-таки так приятно, — сказала она. — Так приятно, что ты такой милый и так красиво вспоминаешь обо мне. Знаешь что?.. Знала бы я это тогда! Когда ты уехал, я ненавидела тебя!

— Как жаль, — мягко сказал он.

— Теперь — нет, — успокоила она его и добавила внезапно: — Поцелуй меня, и давай помиримся… Вот так верная я жена, нечего сказать, — заметила она через минуту. — А ведь я, как вышла замуж, целовалась раза два, не больше.

Он был взволнован, но ещё больше смущен. Кого он целовал? Нэнси? Или только память о ней? Или эту милую робкую незнакомку, которая тут же отвернулась от него и перевернула страницу альбома?

— Погоди, — сказал он. — Я не успеваю разглядеть фотографии.

— Больше не надо. Я и сама не каменная.

Дональд произнес одну из тех банальностей, которые могут значить и очень много, и ничего.

— Правда, ужасно будет, если мы влюбимся друг в друга снова?

— Перестань! — Она рассмеялась, часто дыша. — Все прошло. Это была минута. Минута, которую мне надо забыть.

— Не рассказывай мужу.

— Отчего же? Я рассказываю ему все.

— Ему будет неприятно. Никогда такое не рассказывай мужчине.

— Хорошо, не буду.

— Поцелуй меня ещё, — вырвалось у него, но Нэнси перевернула страницу и радостно показывала ему фотографию.

— Вот ты, — воскликнула она. — Смотри!

Он поглядел. Маленький мальчик в коротких штанишках стоит на пристани, позади него видна парусная лодка.

— Я помню тот день, когда тебя снимали. — Она с торжеством рассмеялась. — Снимала Китти, а я потом стащила у нее карточку.

Первую минуту Дональд не узнавал себя на фотографии, потом пригляделся и окончательно убедился, что это не он.

— Это не я, — сказал он.

— Нет, ты. Мы ездили в Фронтенак, вспомни, в то самое лето, когда мы… ну, когда мы лазили в пещеру.

— Какую пещеру? Я был в Фронтенаке всего три дня. — Он склонился к слегка пожелтевшей фотографии. — Нет, это не я. Это Дональд Бауэрс. Мы были немного похожи.

Теперь она глядела на него во все глаза, откинувшись назад, как-то сразу отдалившись.

— Но ты и есть Дональд Бауэрс! — воскликнула она. Её голос звучал громче. — Хотя нет. Ты Дональд Плант.

— Я так и сказал, когда звонил.

Она вскочила, её лицо исказилось.

— Плант! Бауэрс! Что я, с ума сошла? Или это виски? Я немного выпила перед тем, как ты приехал. Стой-ка! Что я тебе наговорила?

Он переворачивал страницу альбома, стараясь сохранить невозмутимость индейца.

— Ничего особенного, — сказал он. Перед его глазами снова и снова мелькали картины, в которых не было его: Фронтенак — пещера — Дональд Бауэрс. — Все-таки это ты меня бросила!

Нэнси говорила с другого конца комнаты.

— Никому об этом не рассказывай, — сказала она. — Пойдут слухи.

— А рассказывать-то и не о чем, — неуверенно ответил он. И подумал: «А ведь она и правда была испорченная девчонка».

Его вдруг охватила жгучая бешеная ревность к маленькому Дональду Бауэрсу — его, который навсегда покончил с ревностью. В пять шагов он оказался рядом с ней, и словно не было ни этих двадцати лет, ни Уолтера Гиффорда.

— Поцелуй меня ещё, Нэнси, — сказал он и встал на одно колено возле её кресла, положив ей руку на плечо. Но Нэнси отпрянула.

— Вы опоздаете на самолет.

— Ерунда. Я могу полететь на другом. Какая разница!

— Пожалуйста, уходите, — холодно сказала она. — И постарайтесь понять, каково мне сейчас.

— Неужели вы совсем меня не помните, — вскричал он, — неужели забыли Дональда Планта!

— Помню. Вас я тоже помню… Но все это было так давно. — У нее снова стал чужой голос. — Такси вызовите по номеру Крествуд, восемьдесят четыре восемьдесят четыре.

На пути в аэропорт Дональд все время покачивал головой. Он уже пришел в себя, но не мог до конца понять, что произошло. Только когда самолет, взревев, устремился в черное небо и они, оторвавшись от земли, сами стали маленькой планетой, отрезанной от остального мира, он подумал, что этот случай чем-то напоминает их полет Пять ослепительных минут он жил, как безумный, сразу в двух мирах. Неразделимо и безнадежно смешались в нем двенадцатилетний мальчик и тридцатидвухлетний мужчина.

А ещё он многое потерял за эти часы между рейсами, но вторую половину жизни человек постоянно что-то теряет, а потому, вероятно, это было не так уж важно.

Источник